ВСЕВОЛОД САХАРОВ
К 300-летию Санкт-Петербурга
ПОЕДИНОК ДВУХ ВСАДНИКОВ
Еще о «петербургской» поэме Пушкина
В русской классической литературе есть несколько великих, всем известных и вместе с тем загадочных произведений, которые наши писатели и читатели пытаются понять и толковать на протяжении нескольких веков их бытия в отечественной культуре. Такова коротенькая поэма Пушкина «Медный всадник», написанная на едином творческом дыхании за месяц, в октябре 1833 года, во вторую болдинскую осень. Вот уже два столетия ее цитируют и пытаются разгадать, и конца этой работе не видно, ибо пушкинская поэма полна великих, противоречащих друг другу истин, ее загадка кроется в высшем смысле незавершенной истории России. А это означает, что в «Медном всаднике» содержится вся пушкинская философия истории, философия и история творческая, как бы продолжающая и разъясняющая великий труд Карамзина – многотомную «Историю Государства Российского».
Поэтика классицизма, которую Пушкин изучал в лицее, требовала в художественном произведении выдвижения и решения единой идеи. И, в общем-то, это правильное условие. Пушкин это знал хорошо и в повести «Пиковая дама», писавшейся одновременно с «Медным всадником», сказал: «Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место». Но тут же это важное правило нарушил, поставив в своей поэме лицом к лицу две великие неподвижные идеи, которые живут рядом друг с другом в русской истории и не могут, не должны одна другую победить. Ибо тогда это уже будут другая история и другая поэма. Из постоянного столкновения двух правд и рождается русская трагедия, в чьи кровавые цвета окрашена вся наша история.
Обратим внимание на жанр «Медного всадника». Произведение для поэта этапное, особо важное, ибо написано ровно посередине его творческого пути. Вдруг мы обнаруживаем здесь черты очень разных пушкинских произведений – от ранних од, поэмы «Полтава» («Лик его ужасен») и повести «Капитанская дочка» до стихотворения «Стансы» (надежды поэта были и несбывшимися надеждами бедного Евгения) и «Евгения Онегина». Ясно, что эта поэма продолжает трагедию в стихах «Борис Годунов». Но Пушкин здесь понимает свою творческую задачу шире, ясно видит реальную историческую перспективу, ее величие и трагизм. Ему суждено пойти дальше Карамзина. За «Медным всадником» стоят наследие новой русской литературы XVIII века и весь творческий опыт автора, поэта, историка и мыслителя.
Пушкин написал поэму, но назвал ее «петербургской повестью». Повесть – это не очень длинный (больше рассказа и меньше романа), но достаточно развернутый и связный рассказ о цепочке реальных (эпитет «петербургская» четко привязывает сюжет к конкретному времени и месту) событий, выявляющий характеры героев и суть авторской идеи. И обычно она бывает прозаической. Но у Пушкина «низкая» повесть о бедном петербургском чиновнике писана стихами, и стихами великолепными, иначе она не смогла бы встретиться, трагически столкнуться в неразрешимом историческом конфликте с высокой и торжественной «государственной» одой. Такая встреча возможна только в лироэпическом пространстве большой исторической поэмы и нуждается в философском осмыслении.
Открывая «Медного всадника», мы читаем стихи, но не просто поэтическую речь, а чеканные, классические строфы, великолепную «державинскую» оду в духе велеречивого XVIII столетия, вдохновенную песнь государственному величию и военной мощи империи, монарху и строителю небывалого столичного града – Петру Великому. Начиная с Ломоносова и его незавершенной поэмы «Петр Великий», было много од и поэм, где звучали хвалы царю-реформатору и герою Полтавы, но лучшая – это пушкинский «Медный всадник», его знаменитое «Вступление». Восторг проникает в душу и разум поэта и читателя. Здесь все ликует, даже Нева.
Но, в отличие от торжественной оды и эпической поэмы, во «Вступлении» есть авторское «я», есть обыденный петербургский быт, веселое катание на санях, румяные от мороза девушки, шумные балы, холостые пирушки (вспомним чисто онегинские живые и кипучие строки «Шипенье пенистых бокалов И пунша пламень голубой»), картинные парады великолепных гвардейских частей (медные шапки-гренадерки – головной убор солдат Павловского полка), победный салют со стен Петропавловской крепости, простой народ «с своим бесчувствием холодным» («перевозчик беззаботный» посреди общего горя и смерти). Холодный гранит, медь и мрамор грандиозной имперской декорации давно обжиты, в этих дворцах и домах живут реальные русские люди, они служат, любят, надеются, воспитывают детей, играют в карты, танцуют на балах, ютятся в петербургских углах и роятся на Невском проспекте. Мимо медного всадника спешат в присутствие гоголевские чиновники. Все это входит в пушкинскую оду, делает ее более человечной и реалистичной.
Сам язык ее уже не ломоносовский и державинский, не церковнославянская архаика прежней оды XVIII столетия, Пушкин перевел ее громоздкие периоды и темные старинные слова (самые красивые и звучные архаизмы поэт все же сохранил и вживил в свое повествование) в гармоничную и сильную поэтическую речь нового времени, которой можно написать не только оду-введение, но и всю поэму. Построенная Петром Великим северная столица Петербург из роскошной, но холодной имперской декорации дворцов и башен, населенной императорами, вельможами и героическими полководцами, превращается в реальный город живых людей, где давно уже поселился сам автор поэмы, родившийся в древней вольной Москве, но писавший свои стихи в светлые «белые» петербургские ночи:
…Я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады...
Из унылого болотистого «приюта убогого чухонца» великий царь-строитель сделал одну из красивейших мировых столиц, главный город огромной и могучей империи, русское окно в Европу. Это уже государство в государстве, волевое создание европейской цивилизации, правильно расчерченное по генеральному плану великого зодчего Петра, с Петропавловской крепостью и царским Зимним дворцом в центре, зданиями двенадцати коллегий (так тогда назывались министерства), биржей (финансовый и торговый центр), казармами гвардейских полков, каналами, дворцами вельмож и домами мелких чиновников и служащих.
Этот мир выстроен по принципу властной имперской «вертикали»: наверху грозный самодержавный император в великолепном дворце, внизу, в ветхой хижине – покорный и бесправный простой люд, на чьих плечах и костях город и официозный имперский мир созданы по «роковой воле» Петра Великого. Его Петербург – символ государства и государственности, в нем отразилась вся новая Россия. Царь хотел, чтобы его Петроград был вечным, и построил его из гранита, мрамора и меди – на гнилом финском болоте. Сам Петр стал посредине его царем-памятником, горделивым медным кумиром этой торжествующей мощи. Великолепный император в лавровом венке на вздыбленном коне стоит на диком, необработанном камне (эта природная скала, найденная под Петербургом, называлась Гром-камень), символизирующем собой Россию. Ее всю еще предстоит обработать, обтесать, превратить в правильную империю по образу града Петрова. Древнюю же Москву грозный император ненавидел как противостоящее ему и его граду бесформенное, но живучее гнездо русской вольности и мятежа, стоящее, как Рим, на семи холмах. Недаром гордый конь топчет змею измены, зависти и инакомыслия.
Вторую часть своей поэмы Пушкин посвящает одному из тех, кто толпится «внизу», у подножия медного титана, «маленькому человеку», молодому чиновнику Евгению, у которого даже нет фамилии, хотя происходит он из древнего дворянского рода, славного в истории старой Руси. Но громкая фамилия, личная честь и семейные предания юноше уже не нужны. Древняя Русь если не уничтожена царем-реформатором, то загнана вглубь народной души, откуда иногда кротко выглядывает (тургеневская Лиза Калитина) или бурно и страстно прорывается (пушкинский Пугачев). Новая государственная машина европеизированной империи обезличила обедневшего дворянина Евгения, превратила потомка гордых витязей и опричников в ничтожную часть многотысячной толпы будущих гоголевских чиновников, заставила мечтать о «смиренном и простом» счастье маленького человека: скромный домик, хорошее место на службе и достаточное жалованье, любимая жена, любящие дети и внуки, спокойная обеспеченная старость. И ничего плохого или постыдного в его желаниях нет, хотя нет в них и высокого полета романтической мечты и бурного жизненного порыва.
Но это скромное счастье и семейный покой бедный Евгений наивно жаждет обрести внутри созданного Петром I военно-феодального государства и его новой имперской столицы. А они, как и сама наша история, фатально неустойчивы, подвержены неизбежным превратностям судьбы и великим историческим потрясениям, ибо Петербург основан жестоким монархом,
чьей волей
Роковой под морем город основался.
Позабыты и нарушены все законы природы и заповеди христианства, ограблены и насильно закрепощены законно владевшие этими местами убогий чухонец и финский рыболов, на строительство града согнаны и в массе своей погибли от холода, гнилого климата и болезней десятки тысяч крестьян и солдат. Страшная цена заплачена за это холодное, нечеловеческое великолепие, за самодовольное торжество европейской цивилизации среди финских болот и низин. Историк и вельможа XVIII века князь М.М. Щербатов назвал творение Петра «противуестественным городом».
Известно нам и Пушкину и весомое мнение Карамзина, высказанное в знаменитой бесцензурной «Записке о древней и новой России»:
«Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы на северном крае государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток. Еще не имея ни Риги, ни Ревеля, он мог заложить на берегах Невы купеческий город для ввоза и вывоза товаров; но мысль утвердить там пребывание государей была, есть и будет вредною. Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах. Иноземный путешественник, въезжая в государство, ищет столицы, обыкновенно, среди мест плодоноснейших, благоприятнейших для жизни и здравия; в России он видит прекрасные равнины, обогащенные всеми дарами природы, осененные липовыми, дубовыми рощами, пресекаемые реками судоходными, коих берега живописны для зрения, и где в климате умеренном благорастворенный воздух способствует долголетию, – видит и, с сожалением оставляя сии прекрасные страны за собою, въезжает в пески, в болота, в песчаные леса сосновые, где царствует бедность, уныние, болезни. Там обитают государи российские, с величайшим усилием домогаясь, чтобы их царедворцы и стража не умирали голодом и чтобы ежегодная убыль в жителях наполнялась новыми пришельцами, новыми жертвами преждевременной смерти! Человек не одолеет натуры!
Но великий муж самыми ошибками доказывает свое величие: их трудно или невозможно изгладить – как хорошее, так и худое делает он навеки. Сильною рукою дано новое движение России; мы уже не возвратимся к старине!..»
Таковы суждения русских историков. Пушкин в «Медном всаднике» с ними согласился и сказал, что «под морем» столицу строить нельзя.
Бедный Евгений и его маленькая обыденная драма нужны поэту, чтобы явить тотальную бесчеловечность волевой государственности. Вот перед нами не общие слова бесстрастных правителей и умело округленные цифры услужливой статистики, а конкретный человек с хрупкой краткосрочной жизнью и неповторимой судьбой. И что же? Несчастный Евгений в страшном прозрении глядит на медный памятник императору-революционеру:
И, обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
Кумир – слово библейское, оно означает языческого идола (страшную статую жестокого, карающего бога), которому слепо поклоняются и приносят жертвы, часто человеческие. И вот медный идол имперской государственности («Ужасен он в окрестной мгле!») поворачивается спиной к реальному человеку, к отдельной самоценной личности, ее маленькой обыденной трагедии. В его колоссальной, но шаткой империи нет и не может быть устойчивости, личного покоя, достойного существования, социальной благоустроенности, взаимного уважения власти и конкретного человека. Здесь действуют бесчеловечные законы больших чисел, а ведь каждый человек – единица, индивидуальность, личность, неповторим и бесценен. Грозному же царю нужны лишь подданные и исполнители, а не граждане. «Этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства», – верно сказал Белинский.
Катастрофа ломает все красивые имперские декорации. Гибнут юная невеста Евгения и ее маленький ветхий домик; тихие мечты и скромное счастье бедного чиновника, этого крохотного винтика в огромной скрипучей машине тоталитарной империи, безоглядно приносятся в жертву «великим думам» монарха-реформатора. Спросить яростного Петра, стоило ли и можно ли было заложить здесь столичный город, никто, понятно, не посмел, за такие вопросы он после страшных пыток казнил собственного сына и наследника, царевича Алексея.
Но тут в действие вступает непредсказуемая, вечно свободная и всемогущая стихия – море. Река Нева под напором морских волн вдруг перестает верноподданно ликовать, оживает, становится диким зверем, бросается на Петербург, грабит, разрушает и убивает, как разбойник. Ее «державное теченье» превращается в мятеж, «мрачный вал», гневную бурю, яростный приступ, битву (здесь Пушкин неожиданно использует образы своей поэмы «Полтава»), а город – в поле сражения, заваленное трупами, обломками и развалинами.
Неизбежная природная катастрофа вдруг открывает всю бесчеловечность, все скрытые болезни и пороки внешне красивой и могучей государственной машины. Не для простых людей она построена и потому не может их оградить и спасти. Одическое ликование более невозможно. Слабый и лукавый правнук Петра царь Александр I лишь наблюдает за народным несчастьем с балкона своего дворца. Его беспомощные генерал-адъютанты картинно ездят на лодках по улицам города с тощим кошельком и фарисейски утирают кружевным носовым платочком народные слезы, символизируя собой нечто вроде тогдашнего министерства по чрезвычайным ситуациям. Не только гибнут личные мечты Евгения, но и само великое дело Петрово рушится, видно, что построено оно не только на человеческих костях, но и на песке, ибо оно не народно. И дело не только в неизбежном и беспощадном протесте природы против волевого насилия над нею.
Нечеловеческая сила Петра попыталась железной рукой повернуть саму русскую историю, но та ответила неизбежным кровавым мятежом, дворцовыми переворотами (см. пушкинскую оду «Вольность») и народными восстаниями, главным из которых был описанный Пушкиным пугачевский бунт. Народ грозно безмолвствует в своих полуразвалившихся затопленных хижинах, но в глубине души хочет, чтобы великолепный город, могучее национальное государство, великая классическая культура, дворцы и парки создавались для него, а не во имя одних только высших государственных интересов и монаршей роковой воли:
...Иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
Мятеж стихии, бунт хищных волн, гибель всех надежд и потеря близких порождают в несчастном Евгении «страшные думы» и «шум внутренней тревоги», заставляют его прозреть («Прояснились в нем страшно мысли»), пусть через несчастье, ненависть и безумие («обуянный силой черной»), и сказать свое слабое, но твердое и гневное «нет» медному идолу торжествующей государственности. «Великие думы» Петра порождают «ужасные думы» его мятежного, отчаявшегося подданного. Маленький человек, лишившийся всего и сидящий верхом на мраморном льве посреди гибнущего града Петрова, вдруг грозит своим слабым кулачком («пальцы сжав») коронованному конному титану: «Ужо тебе!» Начинается их исторический поединок.
Это голос «незаконного» русского гуманизма, неожиданное напоминание о подлинной и главной ценности любой «системы» – человеке, его бесспорных правах. Пушкин в своих рукописях нарисовал медного коня на дикой скале, но уже без всадника. И тем самым показал, что екатеринбургская трагедия 1918 года – лишь один из последних, но не заключительный акт трагедии русской. Это цена бесчеловечности верховной власти, вызывающей «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Но в дерзком бунте Евгения есть великий исторический смысл и правда. И автор «Медного всадника» обратился к безоглядно несущейся в смутную историческую даль России с вечным русским вопросом:
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
Здесь, как и в пушкинской трагедии «Борис Годунов», философия русской истории приводит к вещему поэтическому слову, пророчеству и предостережению. Непомерно велика цена, тяжело имперское величие… Таковы смысл и назначение поэмы «Медный всадник».
На вопрос Пушкина Россия отвечала не раз и по-разному. Но все дело в том, что этот правильно поставленный вопрос великого национального поэта и ныне не потерял своей силы и значимости. Напрасно некоторые наивные люди думают, что Петр Великий участвует в нашей сегодняшней жизни только в виде безобидного изображения на всем любезной пятисотрублевой банкноте. Верный ответ на вопрос Пушкина еще впереди.