ВСЕВОЛОД САХАРОВ
УРОКИ СУДЬБЫ, ИЛИ ОДИН ИЗ «ПОТЕРЯННОГО ПОКОЛЕНИЯ»*
Беседу с писателем Всеволодом Сахаровым ведет журналист Евгений Ованесян
Е.О. Всеволод Иванович, у вас странная, двойственная литературная судьба. Начинали вы шумно, ярко, смело, вас отчаянно ругали, но теперь вокруг вашего достаточно часто появляющегося в российской и зарубежной печати, на радио, телевидении и в ИНТЕРНЕТе имени и книг – напряженное молчание, причем яростно молчат былые друзья и былые враги. Вышла в юбилейном 1991 году ваша книга «Михаил Булгаков: уроки судьбы» (журнал «Подъем», № 5) – и полная тишина, хотя книгу читали и читают, издали, наконец, отдельно и полностью (М., 2000), перевели в Италии и Японии… Появились новые ваши научные книги о русском масонстве (2000) и художественной прозе XVIII-XIX веков (2002) – опять напряженное молчание «друзей»-литературоведов… Многие годы вы не появляетесь там, где так интересно и часто печатались двадцать лет – в отделе критики журнала «Наш современник»… Похоже, вся ваша сегодняшняя деятельность сконцентрировалась в двух не самых читаемых у нас газетах – парижской «Русской мысли» и московской «Литературной России».
В чем тут дело? Вам далеко за пятьдесят, вы давний, с 1978 года член Союза писателей, доктор филологии, известный критик и литературовед, автор одиннадцати книг и сотен статей, да и теперь часто публикуетесь, в том числе и за рубежом – и опять вокруг странная пустота и тишина. Как вы сами смотрите на свою литературную судьбу? Что в ней общее, что – частное? Это творческий тупик, ваша личная неудача, трагическое неумение и нежелание приспособиться, происки врагов?
В.С. Ваш едкий вопрос не только ко мне, он касается общего состояния нашей культуры, разъедающего ее целенаправленного «разлитературивания» литературы, в котором, увы, принимают участие не только враги – здесь мы все виноваты. Со мною, как и со всеми, не происходит ничего неожиданного или обескураживающего. «Сценарий» написан давно – смотрите более чем десятилетней давности доклад ЦРУ «Юрий Андропов и русский национализм». Не собираюсь стонать и жаловаться, надоели вечное писательское нытье, воспоминания о прежнем сытом, ленивом житье. Зная, какие мощные бесчеловечные силы десятилетиями незваные управляют моей и нашей судьбой, каждодневно удивляюсь, что смог, успел что-то сделать, сказать, опубликовать.
Книги останутся и будут говорить. Надо жить дальше, жить сегодня, когда прежняя Большая Ложь продолжается в иных, «демократических» формах. Буду работать, печатать статьи и книги, пусть бесплатно. Нас всех, и писателей, прежде всего как своего рода умственную власть, из рабов политических хотят превратить в рабов экономических, бросив нам изрядно обглоданную по дороге кость имени Букера или имени Шолохова – какая им разница! Цель же наша и моя – сохранить духовную свободу и достоинство.
Е.О. И все же – есть свои, личные впечатления и выводы?
В.С. Вот и пришло время для ответа на ваш первый вопрос. В своем неюбилейном возрасте подвожу предварительные итоги, вижу, что судьба моя тесно связана с трудной судьбой моего поколения, поколения, условно говоря, «семидесятников».
Мы шли тесно следом за пресловутыми «шестидесятниками», читали тот же «Новый мир» и прежние «Юность» и «Молодую гвардию», раннего, лучшего Солженицына, раннего, лучшего Аксенова, раннего, лучшего Битова (сегодня этих переживших себя и свое время «бывших людей» видеть-то трудно, не то, что читать), жили непродуманными эмоциями, смешными, трогательными модами, летучими слухами и простодушными мнениями неповторимой эпохи первых радостей. Но были уже другими, подлинными «детьми» ХХ съезда, а не побочными отпрысками Сталина, каковыми, увы, приходится признать горделивых «шестидесятников».
Я вырос в огромной коммунальной квартире розового дома-«торта» № 7 по Страстному бульвару. Жили мы с дедушкой, бабушкой и мамой бедно, но счастливо. Полунищета как-то не ощущалась, хотя санки и алюминиевую саблю мне изготовлял дед, а байковые лыжные костюмчики шила бабушка. Дом, как и вся наша жизнь, был двухслойным – в верхней комфортабельной надстройке располагались гладкие сталинские министры, а внизу ютились мы, советская голь, и, убегая в школу, я встречал в подъезде бледного черноволосого человека в сером костюме и круглой шляпе, кажется, А.А.Громыко, ждавшего свой «ЗИС».
Но все это патриархальное время, когда министры жили в четырехкомнатных квартирах и ходили без охраны, уже завершалось, уходило; на нашем поколении не было, в отличие от «шестидесятников», родимых пятен сталинизма: въевшейся в кровь нетерпимости, дурной привычки к политической демагогии и доносу, к агрессивной псевдомарксистской лексике, двойной морали и прочему официозу. Догадывались, что у звериного реального социализма не может появиться человеческое лицо – достаточно было заглянуть в холодные золотые очки какого-нибудь просвещенного, владеющего языками «зама» Берии, чьи номенклатурные дети давно живут на Западе. Какие там «ленинские нормы»… Мы еще не знали, что эти «нормы» включали в себя пулю в затылок, концлагерь и организованный правительством голод, но инстинктивно ненавидели эту хитрую жестокую власть.
Я и мои будущие друзья начали учиться в Московском университете в день снятия Хрущева. Наивность наша была огромна, мы не сознавали, что с нами уже «работали», причем не только штатные люди официоза и соответствующие «инстанции», но и созданная и контролируемая ими так называемая «общественность», сначала, конечно, напористая «левая», а потом и неспешно оформившаяся «правая».
Скандал с «неуправляемыми» (самое страшное обвинение, исходящее от российских властей) студентами-«смогистами» в МГУ и Союзе писателей многому научил наших смекалистых партийных чиновников и чекистов. На филологическом факультете «вдруг» (а на самом деле по директивному звонку «сверху») организовались два знаменитых семинара – один «либерала» Игоря Виноградова, другой «консерватора» Петра Палиевского (бывшего тогда негласным референтом всесильного М.А.Суслова), и через эти два питомника талантов пришло в литературу мое поколение, куда влились потом способные люди из других кружков и городов. Нет худа без добра: нас хотели контролировать, мы же нашли друг друга. Эта школа дружеского общения, непрерывного обмена идеями и знаниями стала для нас подлинным университетом.
Е.О. Неужели поколение было столь уж единым, сплоченным?
В.С. В том-то и дело, что здесь созревали ростки самых разных идей и направлений – от антисоветского левоавангардистского СМОГа до антисоветского же, но вполне правоконсервативного клуба «Родина», из которого выросли потом знаменитое Общество охраны памятников и «славянофильский клуб» при нем, кстати, так же заботливо контролировавшийся соответствующими «инстанциями» с помощью внедренных туда очень смелых и талантливых «почвенников». Среди нас были не только консерваторы и не только русские… Когда сегодня в «Новом мире» тихо воркует интеллигентнейший Володя Кантор, а в «Дне», пардон, в «Завтра» громыхает «красно-коричневым» кровельным железом крутой дубоватый боец Володя Бондаренко, трудно сразу увидеть, что же их могло объединять… Ну а тогда все мы были идеалистами, ждали весь трудовой день вечерних встреч в старом университете на Моховой, засиживались допоздна на прокуренной черной «железной» лестнице или на «психодроме» (знаменитый «пятачок» возле филфака), шли, самозабвенно болтая (а не вещая) о важном, по ночной Москве. Нам тогда было с кем и о чем говорить… Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал…
Конечно, при всем простодушии мы и тогда видели, что «шестидесятники», напросившиеся нам в духовные отцы, все время ищут компромисса с властью, трутся в ее коридорах и приемных, находят лазейки в сетях партработы, пользуются личными связями и звонками, надеются на куцый ревизионизм куницынского прирученного образца (этот ревизионизм обошелся нам в полный упадок оригинальной национальной философии), на добровольное перерождение звериной власти во что-то «человеческое» и «демократическое». Мечты эти сбылись, и жизнь наша стала страшной. А ведь тогда нас убеждали, что так нужно для «общего дела».
Но начиналось расслоение и в нашей среде, становилось все тревожнее. Мы стали, наконец, догадываться, что вокруг нас и с нами ведется сложная бесчеловечная игра, бесшумно работает огромная страшная машина, что нас ловко и цинично используют, поколение умело растаскивают, талантливых людей покупают, запугивают или стравливают, играя на высоких иллюзиях и низких желаниях, на неизбежной борьбе самолюбий. Уже прозвучал закрытый доклад А.Шелепина о необходимости перестройки, идеи которого были заимствованы его преемником Андроповым и опошлены Горбачевым. Власть пошла по известному пути: «Чтобы все осталось по-прежнему, надо, чтобы все изменилось». И мы тут оказались нужны.
Е.О. И чем же все это кончилось?
В.С. Смертью шестидесятых годов, которые окончательно прихлопнули 1967 (арабо-израильская война) и 1968 (чехословацкие события) годы. Начался продуманно организованный раскол в интеллигенции, усугубленный заранее запланированной массовой эмиграцией. В наступившее за ними новое историческое время не было уже единого поколения «семидесятников», ибо нужны были не конкуренты, друзья или союзники, а исполнители. В 1970 году мы окончили университет, и все кончилось. Произошло упрощение позиций, исчезло сложившееся было новое поколение с самобытным лицом, идеями, своим жизненным делом.
Кому нужна была «третья», независимая культурная сила, когда тоталитарная власть в лице самых дальновидных ее представителей (а ими оказались по странному совпадению председатели КГБ А.Шелепин, филолог по образованию, и Ю.Андропов, самодеятельный поэт, дочь которого училась у нас на филфаке) поняла всю необходимость внешнего своего «демократического» перерождения во имя спасения и радикального усовершенствования рабовладельческо-номенклатурной системы «волевого» управления людьми и материальными богатствами (им надоели фарисейская «большевистская скромность», пыжиковые шапки и югославские пальто, тесные квартиры с низкими потолками в посохинских «цековских» башнях, грошовые «кремлевские» пайки с парой бутылок посольской водки и банкой икры, захотелось миллионных состояний, замков на Лазурном Берегу, фотомоделей и мерседесов), избавилась от миллионов хитрых и требовательных дармоедов с партийными и комсомольскими билетами (они все теперь на грошовой пенсии и под красными флагами горлом воюют с кинувшим их «антинародным режимом» – поздно, ребята!) и пошла не в народ (его-то она хорошо знает и не уважает), а в ловко разобщенную и одураченную интеллигенцию, умело вербуя ее в свои «аналитические структуры» (выработалась своя жаргонная демагогия: «перестройка», «новое мышление», «консенсус», «демократия», «все на защиту Белого Дома», «поддержим Гайдара», «отстоим НТВ» и т.п.) и стремясь изнутри контролировать быстро оформляющуюся оппозицию. По дороге растоптали целое поколение.
Нас всех заставили служить чужим целям: одних мило либеральничать, других грубовато кнутобойничать и реакционничать. Кто-то даже оказался за рубежом и начал вещать в очень несвободном радио.
Житейски все это понятно и объяснимо, но где же поколение, его путь и судьба? И в то же время для «старших товарищей», для нанятых «опекунов» всех мастей мы всегда оставались чужими и подозрительными (помню, как в «патриотических» редакциях косились на мой университетский диплом, очки, цитаты из неведомых им книг), их слово и дело никогда не были нашими, хотя тем или иным мыслям и поступкам мы сочувствовали. Но деятельное духовное общение в университетские годы сделало нас профессионалами высокого класса. Нам легко было печататься и в чопорно-интеллигентском «Новом мире», и в губошлепой «Юности», и в дубоватой «Молодой гвардии», и в циничной «Литературке» Чаковского, профессионально дававшей выверенную «взвесь» всех позиций, но без обострений… Да, все это получались заказные статьи, но в них неизбежен стал момент сознательной пародии любого чужого, давно сложившегося и исчерпавшего себя стиля мысли и письма. Своего же слова и дела нас лишили, как и многого прочего, оставили «только» русскую классику, но и этого хватит на всю оставшуюся жизнь.
Ну а раздражать литературных деятелей и «сверху» назначенных «пестунов» всех направлений я стал тогда, когда, обретя литературный вес, начал вдруг говорить и делать свое. Сразу закричали: неблагодарный, непочтительный, неуправляемый… Им же нужен был толковый, образованный и послушный исполнитель. И сразу же моя судьба осложнилась, меня ловко сделали «невыездным» (то есть от «родного» академического института никуда не посылали, а для других поездок наш первый отдел, негласно курировавшийся местным русским «гением», не разрешал давать характеристику), полетели из планов издательств и журналов мои книги и статьи, начались фантастические препоны на бытовой почве.
О том, как я выбивал в Союзе писателей квартиру, надо рассказывать отдельно и в другом месте, ибо на нее позарился один из «старших товарищей», конечно же, очень большой патриот, потом описанный моим собратом по аспирантуре Колей Сафоновым в правдивом «Издательском романе» как писатель-морячок Вава. Я стал умело сопротивляться, используя их же демагогию. Меня в отместку ловко вышибли из софроновского «Огонька», алексеевской «Москвы», издательств «Современник» и «Молодая гвардия», а потом, после ухода терпимо относившегося ко мне С.Викулова, и из «Нашего современника» выжили, ибо я не пожелал писать, как А.Казинцев, я давно уже умел писать, как В.Сахаров. И сложившийся не только в этом журнале в последние тяжелые годы однообразный заунывный тон грубой политизированной истерии, патриотической, но совершенно нелитературной, мне чужд. Слова «Россия гибнет» можно произнести только один раз. Далее надо собирать ополчение. А у нас из непрерывного повторения этой роковой фразы некоторые сделали хлебную профессию.
Заранее поворачиваюсь спиной к тем руководящим фарисеям, которые демагогически заохают: ребята, зачем ссориться в такие трудные времена… Но сами-то они очень неплохо в эти времена существуют на наши писательские денежки, сдавая наши дома, наши дачи, продавая наши загородные земли, бумагу, автомашины и т.п. Между собой они не ссорятся, ибо умеют тихо делить полученное на нас всех. С молчаливого согласия руководства Союза писателей России и московского и российского литературных фондов ответственный работник вышеупомянутого союза захватил официально выделенную мне литфондом по решению его правления квартиру во Внуково и спокойно живет там многие годы – и ничего, все молчат, правление московского литфонда молчит, а ведь с их ведома и согласия совершилось уголовно наказуемое должностное преступление, ограблен и оскорблен их коллега-писатель.
Для меня все эти люди – сообщники, подельники разожравшегося жулика. Пусть и дальше продолжают очень серьезно и с брежневскими смачными поцелуями награждать друг друга по кругу премией Шолохова (почему не Гомера?)… Нет, мои милые, тоталитарное, елейное и неискреннее «единство», когда меня грабят, давят, оскорбляют и еще насильно заставляют уважать заведомых номенклатурных воров и собирателей «черного нала» за аренду и мне принадлежащего писательского дома, меня не устраивает. Такой строевой «патриотизм» стоит куцего номенклатурного «православия» и плешивого двуглавого орла на монетах, которые ничего не стоят. Сначала надо размежеваться, а потом уж решим, на чем и с кем мы можем объединиться…
Е.О. Но такое размежевание чревато многолетними обидами…
В.С. Ничего, и это мы переживем. Надо оставаться самими собой, говорить спокойно свое. Тогда «потерянное поколение» наше, разбросанное ныне по лагерям и группам, по всей Земле и уже лежащее в лице многих своих представителей (не худших) в этой самой земле, соберется снова в явление. И если не сделает, наконец, свое, то пусть хоть вспомнит, осознает себя как культурное и человеческое целое. Это стоит любых писательских амбиций, огорчений, многолетнего замалчивания, предательств, клеветы и «дружеских» шпилек в спину от «своих». Вот ради чего я работаю в безнадежной, казалось бы, политической, экономической и литературной ситуации, когда циничные идеи Берии, Шелепина и Андропова, этих странных, но несомненных «отцов» горбачевской «перестройки» и ельцинской «демократии», живут и побеждают.
Е.О. Вы начинали как активный критик именно в «толстых» журналах. Как вы смотрите на их теперешнее состояние и будущее?
В.С. Здесь не должно быть никаких иллюзий: все эти журналы в теперешнем виде издаются ради кормления редакций, а не для читателей, в явно избыточном количестве и скоро уйдут, исчезнут. Они давно перестали быть периодическими общественными изданиями. Это касается и бывшего «Нового мира», с отвоеванных Твардовским вершин любимого журнала «левой» шестидесятнической интеллигенции тихонько сползшего в постмодернистскую тусовку и выбивающего разные премии для своей пишущей верхушки. Дело не в пресловутых дотациях, так настырно выклянчиваемых у тоталитарного государства, которое вовсе не обязано всех содержать и, уж во всяком случае, не будет подкармливать подлинную оппозицию духа. Печатающиеся там проза, поэзия, критика все больше становятся внутрилитературным, цеховым делом, давно уже перестали быть фактом общественной жизни. Нет журнала, нет и читателя. И наоборот.
Шукшин водил по бумаге раскаленным от горя и злобы пером не ради премии Букера… Его зато и читали не только живущие на Западе русскоязычные писатели и американские профессоры. Теперь судьба российского литератора в «толстом» журнале решается двумя-тремя хитрыми денежными балбесами из Арканзаса, за чужим столом, на очередной «тусовке» одних и тех же «своих», под торопливое бряканье одноразовых тарелок и бокалов с дармовым дешевым шампанским. Один рвется к «Букеру», а другой уже замахнулся на «Триумф». Кипят писательские страсти, раскаляются сотовые телефоны влиятельных лиц, но читателя это абсолютно не интересует, он и не вспомнит завтра, где этот очередной лауреат, кто он такой, откуда взялся…
Вы скажете: так обстоит дело в «левых» журналах. Верно. Но и «правые» и «патриотические» ничем не лучше, там царят прежнее кулацкое хамство, подозрительность, крохоборство и весьма простодушное прикарманивание спонсорских денег, тяжелые «ндравы» купеческого лабаза, когда писателя и в пятьдесят лет таскают за волосья и нещадно учат шпандырем, как чеховского Ваньку Жукова. А когда у главного редактора есть добро с кулаками, но нет качеств руководителя крупного общественного издания, за его спиной неизбежно появляется опытный подсадной хитрец, диктующий в послушное ухо необыкновенно смелую, на грани провокации стратегию. После этого общекультурное прежде издание неизбежно теряет серьезного русского читателя и уходит на периферию «красно-коричневого» лагеря к правым декадентам и маргиналам, которых известно кто, зачем и из чего слепил и финансирует помаленьку.
Нужны не только «чистые» деньги (а таковых в России пока нет и не предвидится) и новые формы общения писателя с читателем в иную литературную эпоху, но и новые, незапятнанные люди, новые капитальные идеи, способные вернуть «толстому» журналу общественное значение. Надо снова, как во времена Николая Полевого и Белинского, просвещать, завоевывать отчаявшегося, всеми обманутого, загнанного в угол, обнищавшего читателя. Будет другой читатель. Будут другие журналы, лучше меньше, да лучше. Эти – уже не нужны. Дело не в юрком, умеющем выклянчивать деньги «Знамени» или неуклюжей «Молодой гвардии» – умерла, отошла сама форма вместе с отработанным, омертвелым содержанием.
Е.О. А что же читатель? Почему вдруг он отвернулся от литературы, почему угас интерес? «Переели» гласности, информации, диссидентско-эмигрантской литературы, истории?
В.С. Дело даже не в понятной усталости, политизированности и безденежье. Читатель наш не дурак, он понял, что его обманывают, «прокручивают» в разных («левых», «правых» – какая разница?) формах очередной хитрый сценарий. Весь этот бесформенный, казалось бы, поток информации на самом деле умело управляем, дозирован. Кто-то решает, чем же читателя теперь кормить, и это часть общего мощного психологического нажима на людей.
Помню, на заре туманной гласности я простодушно затронул в предисловии запретную еще тему «М.Булгаков и Сталин», и меня сразу же вызвал литературный начальник, университетский знакомый, дружески предупредил: «Я только что из ЦК, был у… (последовало имя тертого красноносого хитреца из андроповской «команды», одной рукой дирижировавшего процессом Синявского и Даниэля, другой писавшего под диктовку мрачного шефа суконные статьи против «антиисторизма»), и он намекнул, что критика Сталина и разоблачение репрессий будут усиливаться, сними даже имя…» Эта линия мягкого дирижирования «сверху» архивными публикациями и «смелыми» разоблачениями продолжается, читатель это понял, увидел, что из старых расстрельных дел кто-то цинично сделал восемь тузов для политического картежа. Господа коммунисты, загримировавшись под «реформаторов» и «новых русских» (на самом деле это старые чекисты) и сидя на денежках партии (то есть на краденых у наших нищих родителей и у нас в результате всех этих зверевско-гайдаровских «реформ», якобы частных «Чар» и ловко устроенных дефолтов), играют в антикоммунизм, рынок и демократию с обманутым и обобранным ими в очередной раз народом… Было все это, уже было…
Ну а весь этот грязно хихикающий в родном парижском писсуаре кривобокий «андерграунд» и колченогий «пост-авангард», вся эта старая «левая» литературщина, скромные поделки из писательских столов для чтения друзьям на кухне, выдаваемые за новое слово, представляют собой прежний бунт на коленях. Это какой-то парад хитрых юродивых, городских сумасшедших и наглых попрошаек. Вершиной постмодернистского монтажа аттракционов в смелой режиссуре М.Гельмана и щедром продюсерстве ФЭПа, по-видимому, могла бы стать веселая свадьба поэта Пригова и политолога Новодворской в Ледяном доме в Петербурге. А новый роман об этом замечательном событии с хорошим старым названием «Ледяной дом» написал бы в Алексеевском равелине Петропавловской крепости наш штатный страдалец и сиделец В.Сорокин. Впрочем, это из жанра «литературных мечтаний»…
Власть цинично стала прикармливать с помощью своего штатного «фактора» Березовского и нанятого им политолога-наперсточника новый удобный «соцреализм» ради его дикого геростратовского (все оплюют за зеленую бумажку) самолюбия и полного культурного беспамятства, и постмодернисты недальновидно (забыли, как кончили сотрудничавшие с этой властью и ее «органами» Маяковский, Мейерхольд и другие вожди «левого» авангарда) почувствовали себя на коне. Они всерьез полагают, что пришло их время, но всего лишь подбирают крохи с барского стола эпохи безвременья.
При чем здесь читатель? Неужели вы думаете, что за номерами этих журналов кто-то будет записываться в длинные очереди, как в былые годы, кто-то будет их покупать? Будет покорно кушать отобранные не пережеванные документы и тексты без критического осмысления и научных комментариев? Разве хоть кто-то сегодня с упоением или с негодованием читает всех этих холодных, головоногих писателей пост-модерна? Разве им нужен читатель? Им и рукопись-то не нужна, и без нее они будут с тем же переменным успехом таскаться по презентациям и тусовкам.
Е.О. Какова же в этом процессе роль литературной критики?
В.С. Критики сегодня практически нет, она не может жить без литературной среды, журнала и читателя. Подлинная критика – это отношение, личное острое мнение, честное высказывание законных претензий общества к позабывшей о своем назначении литературе, беспощадно правдивое суждение о любом писателе любого направления и ранга, без групповщины и политиканства. Сколько же тяжелой злобы и мстительности она порождает… Нет литературы, нет и критики… И наоборот.
Ныне, как и раньше, никто из писателей не хочет знать реальной правды о себе и литературе. С пишущими людьми говорить бесполезно, вместо критики они культивируют истеричное политиканство и нежное оглаживание «своих». Распространен любимый писательский вопрос: «Ты меня уважаешь?» Конечно, нет, да и за что? Они будут диктовать мне темы… Почему я, литератор и ученый, должен с надрывом писать о штурме Белого Дома? Мне есть что сказать о своем деле, а в однообразных сценариях всех этих «путчей», написанных под копирку хватким свердловским доцентом-чекистом, участвовать не желаю… Чтобы ругать тех же постмодернистов, надо их читать, а этого я не буду делать ни при какой погоде… Так умрет любая критика. Пусть же она родится заново, вместе с литературой и журналистикой.
Е.О. А каково, на взгляд академического ученого, соотношение критики и литературоведения?
В.С. На этот вопрос уже отвечено в моей давней книге «Дела человеческие» главой «Критика и литература». Но теперь ответ этот, конечно, устарел, явно недостаточен. Литературоведение, слава Богу, не такая уж наука, но оно стремится ею быть, старается привлечь все литературные факты, анализирует конкретные художественные произведения, стремится к объективности оценок. Восстанавливается исторический литературный контекст. Это-то сейчас и вызывает взрывы эмоций и протестов, каковым критика может лишь завидовать. Раньше нам запрещали хвалить и даже упоминать некоторых писателей, ныне не позволяют оценивать их объективно, критиковать писателя.
Я ощутил это давление, когда опубликовал книгу о Михаиле Булгакове. На меня обиделись специалисты по Горькому, А.Н.Толстому, Маяковскому, а потом вдруг пришло сердитое письмо из Германии с обидами за нехорошую трактовку «Белой гвардии», нарушающую теперешнюю идиллию в немецко-украинских отношениях. Лучше бы пересчитали свои солдатские кресты на украинской земле… А после моего спокойного призыва дать, наконец, объективную оценку обширного наследия писателя и философа П.А.Флоренского воспоследовали сердитое официальное письмо в редакцию и хождение целой семейной делегации с жалобами на меня к иерархам православной церкви. Почему же не к папскому нунцию или какому-нибудь аятолле? Захотелось нового «Духовного регламента» и духовной цензуры, мало вам протопопа Аввакума? Американцам чрезвычайно не понравилась моя статья о Владимире Набокове, и они делают вид, что ее не существует. Что это за подход к чужому аргументированному мнению? О какой серьезной науке здесь может идти речь? Люди по-прежнему не переносят не нравящихся им реальных фактов, поэтому критике надо учиться у литературоведения тщательной, объективной подготовке любых своих мнений.
Е.О. Каковы же возможные пути развития нашей литературы?
В.С. Я могу говорить о ее современном состоянии только в стиле «сердитых заметок», прекрасно понимая, что это очень многим по разным причинам одинаково не понравится. Но таковы уж моя опасная профессия и трудный характер, который и есть судьба. Не хочу уподобляться американским «советологам», которые говорят своим президентам только то, что те желают услышать, например, что в нынешней нищей рабской России вдруг возникла рыночная экономика. Как я могу писать статью об очередном «романе», если нет литературы как таковой? Настоящий критик рано или поздно скажет реальную правду, поэтому я считаю, что литература возродится не через надоевшее «покаяние» (я лично ни в чем каяться не собираюсь), а через прозрение, ну а это, согласитесь, и есть путь зрячей реальной критики всего и вся.
Теперешние дотации, премии, стипендии, гранты, зарубежные поездки литературных «челноков», очень смешное профессорство наших малограмотных писателей в американских университетах – все это плата за страх; Запад пока дает эти не очень большие деньги в великом испуге, не понимая, что же у нас происходит, желая получить объективную информацию, контролировать ситуацию, купить и воспитать свою карманную элиту. Все это иллюзия и пустая трата денег, уже было, известно, чем кончилось… Вся эта «коммерция» пролетит в трубу, ибо никакого рынка у нас нет и не будет, в том числе и в сфере культуры. Ну а коротичей пусть покупают хоть ящиками, раз уж им там в Арканзасе так нужны наши малограмотные «литературоведы в штатском»… Впрочем, справедливости ради напомню, что профессор Евгений Евтушенко получил, наконец, диплом Литинститута, пересдав, по-видимому, профессору А.Зиновьеву заваленный более полувека назад научный коммунизм.
Культура наша в обозримом будущем останется на дотации, то есть останется тоталитарной. «Деятели культуры», сидевшие во всех президиумах и Западу абсолютно не нужные, давно это поняли, терлись в соответствующих приемных, унижались перед слабым и лукавым андроповским питомцем Горбачевым и его супругой, на ХIХ партконференции истерично призывали быстро перерождающийся правящий класс бояться собственного народа, потом, толкаясь и чавкая, кормились в закромах Черномырдина во время выборов 1996 года, почтительно завывали и кланялись на презентации очередной «книги» Ельцина, а теперь вертятся вокруг новых хозяев жизни с тем же выражением «дай, дай…» От их цинизма немеет ум… Никакой подлинной литературы на этом пути не возникнет, будет лишь привычное чесание пяток новым богатым господам в старой обкомовской сауне, усталый телевизионный театр, дешевые хохмочки дежурных остряков, в очередной раз ставших людьми свиты.
Прежде чем придет новая литература, нужно воспитать в умело взбаламученном и ослепленном обществе новое трезвое сознание, понимание происходящего, открыть людям, читателям глаза. Ибо мы по-прежнему рабы бесчеловечной системы и продолжаем жить в страшном тоталитарном государстве, чьим гимном должна быть «Иванова ночь на Лысой горе» гениального алкоголика Модеста Мусоргского, а не оперно-мажорный Глинка или бодро-официозный Александров. А бытие, как известно, определяет сознание, и в том числе литературу. Здесь много работы для добросовестной критики и честного литературоведения, не желающих быть слугами очень многих господ. И делать это надо уже сейчас, пока открыта отдушина гласности и не захлопнулся новый железный занавес, уже выкованный хитрой партийно-гэбэшной номенклатурой на западные денежки из все той же крупповской стали. Ну а поколение – что поколение… Они приходят и уходят. Но о них стоит время от времени вспоминать. Может быть, и о затертых, забытых «семидесятниках» когда-нибудь задумчиво скажут:
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.
1994-2003
Москва