ВСЕВОЛОД САХАРОВ
«ПОГОВОРИМ О СТРАННОСТЯХ ЛЮБВИ…»
Еще о любовной лирике Пушкина
Поэтическое наследие Пушкина проникнуто мыслью о бессмертии. «Весь я не умру», «душа в заветной лире» – слова, всем известные, великая идея «памятника нерукотворного», достойно завершающая путь поэта. Он много думал и писал о том, что же в его поэзии, а, следовательно, и в жизни, вечно, останется навсегда и будет прочнее меди и пирамид. Но мысль эта зарождается в первых поэтических опытах Пушкина – ведь еще в лицее сказано им:
Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.
Вспомним не только пушкинского любимого героя, вечно юного лирика-жизнелюба Андре Шенье и его грустные предсмертные слова «Я скоро весь умру», но и веселый «Городок» со странной для пылкого мальчика глубокой строкой «Не весь я предан тленью», и раннее стихотворение «Война», где сказано, пусть с понятным для поэта и христианина сомнением: «И все умрет со мной». Именно здесь выражены страстная вера и надежда юного автора, что в лирической поэзии его сохранится навсегда одно из главных чувств, ее одухотворявших и ею двигавших: «И ты, и ты, любовь?..» И затем в стихотворении «Таврида» сказано с большей уверенностью: «Любви! Но что же за могилой // Переживет еще меня?»
С первого же стихотворения возник в пушкинской лирике этот светлый радостный мир:
Златые крылья развивая,
Волшебной нежной красотой
Любовь явилась молодая
И полетела предо мной.
Так начался этот и поныне длящийся для благодарного читателя полет, сначала исполненный страстными порывами юной души, а затем и глубокими «заметами» пытливой и мятежной мысли, неразлучной со зреющим и зрячим чувством. Родилась любовная пушкинская лирика, шедевр мировой поэзии. И ныне ничто в ней не устарело. Мир ее целостен, совершенен, имеет собственную историю, географию, изящные искусства («Из наслаждений жизни // Одной любви музыка уступает; // но и любовь мелодия…»), литературу и мифологию, населен множеством вымышленных и реальных персонажей, здесь есть свой пантеон богов и героев. Если «Евгений Онегин» – «энциклопедия русской жизни» (Белинский), то пушкинская лирика – это энциклопедия любви. Поэт показал себя глубоким и чутким «знатоком в неведомой науке счастья».
Все мы знаем петербургскую поэму «Медный всадник» с оживающей вдруг колоссальной фигурой Петра I, но забываем, что в пушкинской лирике есть другой памятник работы скульптора Фальконе – живая статуя веселого и лукавого бога любви Купидона, «друга наших лир, богов и смертных властелина», помещенная юным поэтом рядом со скромным домиком своего учителя Батюшкова, беззаботного певца страстей («Тень Фонвизина», 1815). Рядом с Афродитой, харитами греков и ларами римлян живут Лель, бог любви древних славян, мусульманские гурии и строгие жены пророка; умершего от любви Рафаэля и выразившего в гениальной опере «Дон Жуан» мелодию чувства Моцарта сопровождают великие любовники эпохи романтизма Байрон и Мицкевич; близ «великия жены», государственно мыслившей в любви императрицы Екатерины II видим ее очень разных наследниц в сложной науке страсти нежной – «похотливую Минерву» Софью Киселеву, ветреную «графиню де Бельветрилло» Елизавету Воронцову, неистовую «медную Венеру» Закревскую и лукавого «гения чистой красоты» Анну Петровну Керн. За Данте, Петраркой и Шекспиром следует наш бесцензурный Иван Барков, демонстрируя богатство продуманно собранной и критически обработанной Пушкиным антологии мировой любовной лирики.
В юности поэт признавался: «Ум ищет божества, а сердце не находит». Но сердце его уже обрело раз и навсегда свое главное божество – любовь: «Им мучусь, им утешен». А жена поэта, одна из самых красивых женщин той эпохи, стала Мадонной пушкинской религии любви (впрочем, он иногда уверял, что стихотворение «Мадонна» написано для другой женщины). Чистый образ этот неполон и непонятен без грешной Марии, героини юношеской «Гавриилиады», этой «прелестной пакости» (С.А.Соболевский), где отразились «бешеной любви проказы».
Однако на этом поэт не останавливается: странная и опасная тема пылкой любви к деве Марии продолжена в знаменитом стихотворении «Жил на свете рыцарь бедный», написана и галантная вариация на эту тему – послание «К**» («Ты Богоматерь, нет сомненья…»). Строгая православная Богородица становится матерью шаловливого языческого божка Амура, доказывая еще раз великую власть поэзии и красоты. Любовное послание к очаровательной девушке Пушкин смело называет акафистом – то есть хвалебной молитвенной песнью и даже седого митрополита заставляет служить молебен «небесной красоте» Огаревой, кстати, замужней женщины. Сам он знает и ценит все радости краткосрочного «плена опасной красоты»:
…Что может быть важней
На свете женщины прекрасной?
Для Пушкина муза – женщина, слава – женщина (самолюбивый драматург П.А.Катенин метко назван «любовником славы»), не говоря уже о непостоянной фортуне, то есть о судьбе, которой распоряжаются три богини-парки. Даже толпа у него «крылатой новизны любовница слепая». В одном французском письме поэта появляется изящная, галантная, скрывающая глубокую печаль фраза: «Не стоит верить надежде, она – лишь хорошенькая женщина, которая обращается с нами как со старым мужем».
И в серьезных рассуждениях о природе драмы Пушкин вдруг замечает: «У женщин нет характера, у них бывают страсти в молодости; вот почему так легко изображать их». Наблюдение поэта и мужчины, ключ к его любовной лирике… Вместительное женское сердце этот профессиональный литератор остроумно именует альманахом, а о своих читательницах отзывается весьма сурово: «…Не чисто в них воображенье». Его знание и понимание женской души удивляли современников и неизменно увлекали современниц. Хотя последние и ощущали (с понятной обидой) в пушкинском отношении к женщинам некоторое скрытое неуважение: «Его гораздо более очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота» (А.П.Керн).
Пушкин видел все понятные несовершенства своих земных, грешных богинь: «Мне стыдно идолов моих». И все же воздвиг в своей лирике нерукотворный храм бессмертной любви к земным женщинам, и здесь немалая доля его собственного бессмертия. Но не следует забывать пушкинскую строку из «Послания цензору»:
Парнас не монастырь и не гарем печальный.
В поэтическом мире любовной лирики Пушкина все уравновешено, гармонично, творчески завершено и тем самым оправдано. Здесь вольно живет свободная душа поэта – на то и лирика. Разумеется, чувства даны в развитии, все время поверяются разумом, ибо это история бесконечно богатой, сложной, мятущейся души, жизнь великого сердца, история любви, выраженной в тончайших ее движениях, во всем богатстве зреющих мыслей и переживаний. Лишь великая лирическая поэзия может полно высказать «свободную, кипящую любовь» (слова князя в «Русалке»), сделать ее бессмертной. Лучше всего об этом сказано в «Евгении Онегине»:
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум.
Здесь ясно определено движение поэтических чувств и мыслей: сначала «безумная» страсть, туманящая разум, затем постепенное успокоение и творческое проницание и, наконец, дарованная поэзией свобода понимания и выражения любви. Но далее начинаются неизбежные трудности и недоразумения, ибо в любовной лирике Пушкина соединены темы, идеи и образы, казалось бы, несоединимые.
По сути дела, все знаменитые любовные стихотворения Пушкина, публично зачитанные до дыр пошляками-актерами, давно вырваны из художественного и реально-исторического контекста его лирики. А ведь он писал их не для праздничного вечера 8 Марта в Колонном зале Дома Союзов… Верните их в этот контекст, снабдите соответствующим реальным комментарием, приведите цитаты из писем поэта и воспоминаний о нем, – и вы увидите пушкинскую мысль о любви во всем ее сложном многообразии и движении. «Гений чистой красоты» оказывается «вавилонской блудницей» и даже «дурой». А в предваряющем «Я помню чудное мгновенье…» послании к любовнику Керн А.Г.Родзянко Пушкин с лукавой улыбкой пишет о его красавице, советуя вернуть ее в очередной раз обманутому мужу:
Хвалю, мой друг, ее охоту,
Поотдохнув, рожать детей,
Подобных матери своей;
И счастлив, кто разделит с ней
Сию приятную заботу:
Не наведет она зевоту…
И солнце брака затмевает
Звезду стыдливую любви.
«Царица муз и красоты» и «проклятые обеды Зинаиды» – это о княгине З.А.Волконской. О Мадонне, «чистейшей прелести чистейшем образце», в письме к другой молодой и красивой женщине, жене друга, явно к поэту неравнодушной, спокойно сказано: это «моя сто тринадцатая любовь», а весьма далекая от «шутливости» картина адского наказания «жены с ее сестрой» во втором «дантовском» отрывке 1832 года вообще не имеет пока сколько-нибудь убедительного объяснения. Великолепное стихотворение «Женщины» вопреки ясно выраженной авторской воле изъято из пушкинской лирики и помещено в черновиках «Евгения Онегина». Рядом со «святыней красоты» появляются слова и понятия, невыразимые на литературном языке и, более того, неудобные для печати, даже в академическом «полном» собрании сочинений поэта зачем-то заменяемые стыдливыми отточиями, ничего не скрывающими. Понятно, не в эротических стихотворениях дело, наш поэт – не озорной и острый пьяница Барков. Просто любовная лирика Пушкина неполна, немыслима без таких очаровательных, остроумных шедевров, как «Иной имел мою Аглаю…».
«Разнообразие спасительно для души», – говорил Пушкин и называл себя «искателем новых впечатлений» в вечно новой любовной игре. Он умел ценить и «дикую красу» юной калмычки, мог с завистью сказать приятелю-офицеру: «Счастлив ты в прелестных дурах». Но продуманное разнообразие тем, героинь и мыслей его лирики, ее глубокий беспощадный реализм, не боящийся «тьмы низких истин» и тем более неожиданный в романтическую эпоху высоких идеалов и утонченных красивых чувств, делают любовную поэзию Пушкина как художественное целое неподъемной не только для многих ее читателей, но и для пушкинистов.
Великая душа поэта преисполнена великих противоречий, сомнений и пугающих отрицаний, лирика – ее верное зеркало. Порой эти откровения страшно читать. Поэтому с любовной поэзией Пушкина иногда поступают по принципу упрощения. Либо отбираются признанные лирические шедевры и брезгливо отбрасываются милые несерьезные шалости типа «Орлов с Истоминой в постеле…», либо все решается в спасительном биографическом ключе, сводится к ученым путешествиям по знаменитому «Донжуанскому списку», к полезному, но бесконечному поиску прототипов, адресатов, очередной «утаенной любви» поэта, то есть к чрезвычайно популярной теме «Пушкин и женщины»*.
* См.: Губер П.К. Донжуанский список Пушкина. – Пб., 1923. Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. – Л., 1988. Гроссман Л.П. Письма женщин к Пушкину. – Подольск, 1994. Спутницы Пушкина. – М., 1996. Утаенная любовь Пушкина. – СПб., 1997.
Биография поэта не равна его любовной лирике, Пушкин и лирический герой его поэзии – очень разные люди. Иногда кажется, что этот поэт не нуждается в лирическом герое… Об этом и не стоило бы напоминать, если бы пушкинская лирика не возникла и развилась в эпоху романтизма, а автор ее не был бы учеником Карамзина, Батюшкова и Жуковского, стихотворцев, узаконивших и оправдавших именно лирику как всем интересную жизнь романтической души в поэтическом слове. Но по своей литературной образованности и культурным корням, по самому типу личности и скептическому отношению к женщине Пушкин являлся человеком галантного и цинического XVIII столетия, видевшего в любви целую науку «наслаждаться, не любя», утонченную эротическую гимнастику изощренного разума, породившего внимательно прочитанные юным поэтом «Орлеанскую девственницу» Вольтера, «соблазнительные» романы Шодерло де Лакло и маркиза де Сада и «легкую» эротическую поэзию позднего французского классицизма. Он смело говорит о себе, своем жизненном и любовном опыте, становится героем своей любовной лирики, которую читала вся Россия.
Характерны уже названия ранних его стихотворений – «Наслажденье», «Желание», «Блаженство», «Рассудок и любовь», где пылает «желанья, жизни огнь». Для романтиков красота и любовь – возвышенные идеалы, которые не на земле обитают, по точному слову меланхолического Жуковского, поэт – их вдохновенный певец и мечтательный служитель, стремящийся к «очарованному там». А юный Пушкин – поэт земной, певец живых страстей и плоти, любви реальной, не мечтательной, понимаемой как радость: «Миг блаженства век лови… Пока живется нам, живи». Главное для него тогда и потом – «бесценной жизни сладость»:
Поэма никогда не стоит
Улыбки сладострастных уст.
Да, это говорит автор «Медного всадника» и «Полтавы», и это правда. Пушкин раньше и лучше Чернышевского знал, что прекрасное есть жизнь. Но понимал, что сохранить подлинную красоту и любовь может лишь высокое искусство. С самого начала лирика любви юного поэта являла собой бурное кипение жизненных сил и страстей, в ней горел «огонь мучительных желаний». Это светлый, радостный мир, чуждый «угрюмых страданий»:
Я знал любовь, не мрачною тоской,
Не безнадежным заблужденьем,
Я знал любовь прелестною мечтой,
Очарованьем, упоеньем.
Раннее стихотворение «Торжество Вакха» – красочный и бурный праздник жизни, любви, вожделения и наслаждения. Юноша-поэт называет себя «красоты беспечным обожателем» и «страдальцем чувственной любви», говорит, что чувство это «мучительно жестоко», дарит «сладкие тревоги любви таинственной», «желаний и надежд томительный обман», «измены сладость», «минутные обиды». В скоротечных увлекательных играх любовного чувства Пушкин всегда обманываться рад, но никогда не верит в нас возвышающий обман и всегда понимает, с кем он имеет дело. Потому так различны пушкинские поэтические портреты женщин, но все они проницательны: «Я вижу все и не сержусь». Он знает, хотя и осуждает, «резвый разврат», «любви постыдный торг», «пустую красоту порока»: «Любовью шутит сатана». Но здесь стоит напомнить слова лицеиста А.М.Горчакова о Пушкине: «Он был ветреный, но порочным – нет, никогда». В этой молодой поэзии надо всем царит и все искупает «бесстыдное бешенство желаний»:
Будь верен всем, пленяйся и пленяй…
Раньше нам юного Пушкина со школьных лет представляли как вольнолюбивого поэта, друга декабристов, автора тираноборческой оды «Вольность». Но современники знали и ценили его как эротического стихотворца, страстного певца земной, грешной любви, откровенно рассказывавшего о своих чувствах и приключениях: «Его стихотворения все знали наизусть, а рассказы о нем собирались с жадностью до мелочей, и подвигам его повесничества рукоплескала молодежь» (М.В.Юзефович). В ходивших по рукам списках пушкинских бесцензурных стихотворений неизменно поражала «совершенно новая, небывалая до тех пор вольность мыслей в разных отношениях» (К.А.Полевой). И в зрелые годы Пушкин свободно говорил в своей поэзии на упоительном языке «страстей безумных и мятежных», с радостью попадал в обманчивые сети любви:
В жару сердечных вдохновений
Лишь юности и красоты
Поклонником быть должен гений.
Строгому митрополиту Филарету, главе Библейского общества, он нехотя отвечал на его директивные, отдающие духовным регламентом стихи лишь по просьбе пожилой красавицы Е.М.Хитрово и называл свою лирику «изнеженными звуками безумства, лени и страстей». Но это отнюдь не покаяние. Даже Библию поэт любви умел читать со своей точки зрения, и в его послании к Ф.Ф.Вигелю можно найти равную по остроумному озорству лишь «Гавриилиаде» положительную характеристику ветхозаветного города Содома, отличавшегося «вежливым грехом», просвещением, гостеприимством и «красотой нестрогих дев».
Мы часто именуем Пушкина православным поэтом, но прочитайте внимательнее его смешное стихотворение о жертвах страсти нежной «Христос воскрес» (1821) или пылкое любовное письмо к недоброй, расчетливой и чувственной красавице-польке Каролине Собаньской: «Ваши пальцы коснулись моего лба… Это прикосновение… обратило меня в католика». Да, так оно и было – на секунду. Пушкин, как и вдохновенный говорун Тютчев, очень умел сказать увлеченной им женщине в нужный момент именно то, что она жаждет услышать. И сам себе верил, как оно в таких случаях и должно быть.
Но наш поэт – не гоголевский Андрий из «Тараса Бульбы» и даже не вечный девственник Чаадаев с его эстетской, кабинетной любовью к красиво оформленному гениальными художниками и музыкантами католицизму и декоративному папству. И не в том дело, что как бы обобщая опыт своих взаимоотношений с С.Киселевой, Воронцовой и Собаньской, Пушкин говорил, что польские кокетки самые ветреные и неблагопристойные. Это и так все знали, включая императора Александра I, многолетнего любовника красавицы-польки М.А.Нарышкиной. Куда важнее, что поэт вписал в альбом «демона» Собаньской свой лирический шедевр – стихотворение «Что в имени тебе моем?» Это достойная плата корыстной красавице за мучительные наслаждения скоротечной любовной страсти.
Стихотворение это, как и вся любовная лирика Пушкина, гениально и вполне самобытно развивает батюшковскую тему «памяти сердца». В любви память и забвение играют роль первостепенную, вокруг них вращаются все мысли, чувства и милые ссоры влюбленных. Пушкину в высшей степени свойствен роковой для любивших его женщин и спасительный для поэта «донжуанский» дар забвенья – черта характера настоящего мужчины. Но он умел вовремя вспомнить («Я думал, сердце позабыло…»). Это важно и для понимания сильных движений лирического чувства поэта.
И в юные годы он мог спокойно сказать: «И вы забыты мной, изменницы младые…» Но вершина здесь, конечно, знаменитое послание к А.П.Керн, начинающееся с бессмертной строки «Я помню чудное мгновенье…» и спокойно переходящее затем к потрясшим еще философа В.В.Розанова простодушным в своей откровенности словам:
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
Розанов верно сказал: «Это стихотворение к А.П.Керн, повторенное в отношении к тысяче предметов, и образует поэзию Пушкина, ценное у Пушкина, правду Пушкина… И все так же забывал Пушкин, и на этом забвении основывалась его сила; т.е. сила к новому и столь же правдивому восхищению перед совершенно противоположным!» Но стоит пойти дальше и сопоставить это послание с другим «воспоминательным» стихотворением, обращенным к умершей в далекой Италии одесской красавице Амалии Ризнич:
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть
И равнодушно ей внимал я.
…………………………………
Где муки, где любовь?..
Не только забвение, но и равнодушие… А ведь все это было – и трудная любовь, и муки ревности, и вечная, как оказалось, разлука, смерть загадочной возлюбленной, тревожная память, взволнованное, полное странной надежды призывание дорогой тени… Но затем ушло из памяти живого, смертного человека и осталось в любовной лирике гениального русского поэта, рядом с «Цветком», «Сожженным письмом», стихотворениями «Для берегов отчизны дальной…», «Не пой, красавица, при мне…», «Когда б не смутное влеченье…», «Я думал, сердце позабыло…», «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…», «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», «Подъезжая под Ижоры…», «Я вас любил: любовь еще, быть может…» Пушкин очень хорошо знал, что любовь связана со смертью (см. «Андрея Шенье», «Прозерпину» и «Клеопатру»). Но видел в ней одну из главных сил вечной жизни. И сохранил для нас свои глубокие думы, чувства и прозрения в шедеврах любовной лирики, которые понимает и как бы заново переживает с великим поэтом каждый внимательный и благодарный читатель.