ВСЕВОЛОД САХАРОВ
ЧEХОВ: ЖЕСТОКИЙ РЕАЛИЗМ ГРУСТНОГО РАССКАЗЧИКА
Заслоненный на время титаническими фигурами Достоевского и Льва Толстого, скромный Антон Павлович Чехов (1860-1904) сегодня снова приковывает к себе наше внимание. Нисколько не умаляя значения Толстого, Достоевского, Гончарова и Тургенева, заметим, что положение Чехова в нашей литературе поистине уникально. Ведь он пришел в нее после всех этих титанов и, в сущности, был одинок, как бы отделен от них, и даже от стоявшего рядом Толстого, неким пространством. Эта дистанция была для писателя весьма ощутимой реальностью. Потом это повторилось с Горьким, Буниным, Куприным, писателями-символистами. Никто не мог протянуть Чехову руку, понять, помочь в его уединенной литературной работе. Поэтому пришлось ему самому стать целой литературой, чтобы в новую историческую эпоху быть достойным наследником великих писателей — творцов русского классического реализма.
Понятно, что это заставляет нас иначе взглянуть на вечную проблему литературной преемственности, традиции, творческих взаимосвязей. Мало сказать, что Чехов учился у Толстого, Тургенева и даже у Гончарова, которого именовал «устарелым и скучным писателем». Да, он учился у них всех, но всюду брал свое, чеховское, и у него получалось совсем другое, не толстовское или тургеневское. У Чехова совсем другая задача – художественное подведение итогов русской жизни и классической литературы. С этой точки зрения проблема «влияния» на Чехова его предшественников видится более сложной, нежели ее иногда представляют. Его интерес к ним очевиден, но существенно сложен, чрезвычайно серьезен и порожден особым положением Чехова-художника в русской литературе конца XIX — начала XX веков, которое так было охарактеризовано Львом Толстым: «Чехова как художника нельзя даже сравнивать с прежними русскими писателями — с Тургеневым, с Достоевским или со мною». Литературная работа Чехова в том и заключалась, что он в трудное для русского реализма время защищал классическую традицию, поднял художественный образ на недосягаемую для «размывателей» высоту, обновил и утвердил среди разброда и декадентских шатаний «конца века» реалистический творческий метод, сделав его панорамным, охватившим всю изменившуюся многоликую Россию. Для этого ему пришлось не просто продолжить дело Льва Толстого и Тургенева, а отойти в сторону и начать все сначала, то есть с новых оценок и переоценок, памятуя при этом об ориентирах русской классики.
Отсюда непонятная на первый взгляд суровость в его оценках классического наследия. Чехов не отказывается от этого наследия и не подвергает его сомнению. Он глядит на Толстого, Тургенева и Достоевского с определенной исторической дистанции и берет у них только жизнеспособное и необходимое, и, прежде всего принцип реалистического отражения русской действительности, показ ее через художественный образ. Всем, и даже Горькому, в чеховских письмах предъявлен упрек в консервативности художественных форм. Чехов искал и добивался новых характеров, образов, деталей, упростил и сделал предельно емким и выразительным язык своей прозы и драм. Он неожиданно вернул в эпос лирику, сумел показать в прозе и пьесах настроение изнутри сюжета, через глубокий, постоянно ощутимый подтекст и точно увиденные детали. Известен и результат этих исканий, отмеченный в отзыве Толстого о Чехове: «Замечательно, что он никому не подражает и идет своей дорогой». Сам Чехов сказал короче: «Я свободен от постоя». Сказано о прежнем, не очень сильном увлечении толстовством, но то же Чехов мог повторить и по отношению к другим великим писателям, с которыми его сравнивали. У современных ему писателей он не находил «главного элемента творчества – личной свободы».
Однако нельзя согласиться, когда утверждают, что герои Чехова принципиально атипичны. Нет, это именно типы, типичные характеры в типичных обстоятельствах, по известной формуле Энгельса. Иначе Чехов не был бы реалистом, да и кто бы стал его тогда читать? А ведь его не только читали и читают, ставили и ставят, это самый любимый русский и самый русский наш писатель. «В Чехове Россия полюбила себя. Никто так не выразил ее собирательный тип, как он, не только в сочинениях своих, но, наконец, даже и в лице своем, фигуре, манерах, и, кажется, образе жизни и поведении», - писал литературный критик В.В.Розанов. Английская книга о писателе так и называется - «Чехов и его Россия», а вот о Горьком, Куприне или Бунине такую книгу написать нельзя.
Другое дело, что Чехов создал новый способ типизации, показал, что и русские характеры, и обстоятельства их бытия стали совсем другими, усложнились и умножились, и это было его открытием, признанным всеми, и в том числе Толстым, воспользовавшимся чеховской находкой в «Хаджи-Мурате». Это художник иной эпохи и иного реализма, сказавший важные слова: «Мы все народ». Потому и «типы», характеры у него другие – емкие, построенные на неожиданных контрастах, смелом смешении разных красок, положительных и отрицательных черт, из которых и состоит обычно реальный человеческий характер с его «текучестью».
Стоит еще раз вспомнить о начале творческого пути Чехова, когда молодого автора «Степи» сравнивали с Тургеневым и требовали от него тургеневского мастерства, чувства меры, типов и идеалов, даже тургеневского романа. П.Н.Островский, не лишенный литературного таланта брат великого драматурга, так объяснял писателю эти требования: «За эти годы совершилось многое: изменился весь прежний строй общества, разложились окончательно прежние сословия с их крепкой типовой жизнию, увеличился чуть не вдесятеро личный состав среднего общества, народился интеллигентный пролетариат; люди иначе, не по-прежнему чувствуют жизнь...» Казалось бы, нужен новый социальный художник с новыми "Рудиным" и "Накануне", а затем и с "Отцами и детьми". Однако Чехов-прозаик уже тогда понял, что именно эти колоссальные перемены в русской жизни и людях тургеневскому методу уже неподвластны, требуют от писателя совсем другого: новой точки зрения, нового способа повествования, изображения характеров, стиля прозы. Потому и говорил: «Романы умели писать только дворяне».
Романы и типы Толстого и Тургенева не могли уже вобрать в себя всю многоликость новой России, дать этой пестрой бесформенности художественную форму, найти ее собирательный тип. Важно было передать общественное настроение, ту идейную и эмоциональную атмосферу, в которой жили эти очень разные люди. Ведь чеховская Россия населена была не только сильно изменившимися рудиными и базаровыми, но и беликовыми, ионычами, душечками и сотнями иных вполне типичных существ, в прежнюю «типологию» не укладывающихся; даже в пришедшем в упадок дворянском «гнезде» вместо поэтичной, светлой Лизы Калитиной (ее бледный отблеск лежит на трагической фигуре Нины Заречной) поселились вполне заурядные, прозаические Ариадна, Аркадина и Раневская, образованные купцы, богатые инженеры и фабриканты. Поэтому Чехов, говоря о тургеневских романах, типах и описаниях, заметил: «Нужно что-то другое».
У Чехова было совсем другое уменье: «Я правдиво, то есть художественно, опишу вам жизнь, и вы увидите в ней то, чего раньше не видали, не замечали: ее отклонение от нормы, ее противоречия». Писатель говорит: «правдиво», а не «красиво», «искусно» и т.п. Его художественное мастерство прозаика бесспорно, однако о нем с полным основанием говорили: «У Чехова за жизнью, как он ее рисует, вы не видите искусства». Для Чехова это не только собственный творческий принцип, но и свойство всякой подлинной, чуждой претензий литературы Чеховские «художественные воспроизведения» иногда были беспощадны («Крыжовник», «Человек в футляре», «Ионыч», «Палата № 6»), иногда доброжелательны («Душечка», «Невеста», «Дама с собачкой»), но они всегда художественны и поэтому всегда правдивы; в них тогдашняя Россия вошла во всей ее многоликости и неизменно узнавала себя. «В рассказах Чехова, хоть в каком-нибудь из них, читатель непременно увидит себя и свои мысли», — говорил Толстой.
В сущности, лирик Чехов неожиданно для эпика Толстого создает свой эпос, целый мир, тесно заселенный сотнями персонажей. «Все его творчество — отказ от эпической монументальности, и, тем не менее, оно охватывает необъятную Россию», - так отозвался немецкий писатель Томас Манн о чеховском реализме, пришедшем на смену толстовскому этическому эпосу, «идеологическим» романам Достоевского и тургеневскому социально-психологическому роману.
И тогдашняя Россия в чеховском творчестве не только узнала, но и полюбила самое себя: достаточно вспомнить слова младшего современника, писателя Корнея Чуковского: «Читаешь чеховский рассказ или повесть, а потом глянешь в окошко и видишь как бы продолжение того, что читал. Все жители нашего города — все, как один человек, — были для меня персонажами Чехова... Такого тождества литературы и жизни я еще не наблюдал никогда». Здесь о «малой» прозе Чехова говорится то же, что ранее писалось о романах Ивана Тургенева. Это исчерпывающие, предельно реалистические изображения русской жизни чеховской эпохи. И неожиданно к этому реализму присоединяется тончайший лиризм чеховских драм, где увидена и показана трагическая поэзия обыденного. Молодой Чехов начинал в юмористических журналах, но постепенно всем читателям стало ясно, что в русскую литературу пришел большой и печальный художник со своей беспощадной «реальной» правдой.
Чехов – признанный мастер «малых» прозаических форм – рассказа и повести, его достижения и открытия в этой сфере позволили ему создать новаторские пьесы, где зрячая критика общественных и людских недостатков сочетается с поэтичностью, лирической смелостью и глубиной. Роман он так и не написал, да и время тому не способствовало.
При жизни Чехова часто критиковали за отсутствие мировоззрения, глубоких оригинальных идей, общественного пафоса. Однако писатель знал и показал в своей прозе и пьесах все философские идеи, общественные верования и художественные искания своей эпохи в их движении, от Толстого и толстовства, «левой» ревдемократии до декадентов, символистов и Горького, революционеров, либералов и консерваторов. Если мы хотим увидеть групповой портрет русской интеллигенции на грани веков, достаточно прочитать чеховские рассказы и повести и посмотреть его пьесы. Но и другие персонажи писателя - чиновники, офицеры, купцы, крестьяне, рабочие, помещики, бродяги, аристократы этот портрет великолепно дополняют и уточняют, и их число в чеховской прозе и пьесах доходит до восьми тысяч (!). И все они писателю нужны, каждый выполняет свою роль, находит свое место в этой мозаике.
Значит, Чехов не только глубоко понимал и оценил все эти явления, но имел о каждом из них свое мнение, то есть обладал оригинальным мировоззрением, которое прямо нигде не высказывал, предоставляя это своим персонажам и самому жизненному материалу. Таков его чуждый навязчивому философствованию, тенденциозной риторике и публицистике метод реалистического изображения тогдашних русских людей и их неидеального бытия. Иногда Чехова принимали за сурового сатирика Щедрина, уверяли, что он беспощадно бичует грубого унтера Пришибеева и подловатого чиновника Беликова, гневно обличает «затолстевшего» доктора Ионыча. Иногда считали автора «Моей жизни» лирическим певцом русских сумерек и безвременья, скорбным печальником по неудавшейся жизни, тоскующим вместе со своими грустными персонажами в тупике жизни, на ее обочине. То есть путали Чехова с В.В. Вересаевым. А он думал о себе нечто другое: «Наше ли дело судить?»
Тонкий юмор Чехова был печален, его мягкий, ненавязчивый, но до конца идущий в своем творческом анализе жизни реализм показал тогдашнюю «пореформенную» русскую жизнь в ее разобщенности, потере силы, воли, высокого пафоса и красоты, основы, размывании и опошлении всех подлинных чувств, снижении общественных и личных идеалов: «У нас много медиков, фармацевтов, юристов, стало много грамотных, но совсем нет биологов, математиков, философов, поэтов. Весь ум, вся душевная энергия ушли на удовлетворение временных, преходящих нужд… Деревня, какая была при Рюрике, такая и осталась до сих пор… Крепостного права нет, зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же, как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным». Это говорит не сам Чехов, а его герои, но общее настроение и впечатление неблагополучия, серости, гнетущей скуки, щемящей тоски, неудавшейся жизни, множества тяжелых несообразностей, недоразумений и нелепых ошибок возникает при чтении чеховской прозы и обладает скрытой силой художественной убедительности, читатель вдруг понимает, что это и есть реальная правда и что она, к сожалению, далеко не во всем устарела, иначе пьесы Чехова не шли бы сегодня с таким успехом в наших и зарубежных театрах. И в то же время этот писатель увидел и оценил в жизни забавное, смешное, комизм обыденного.
Рассказы Чехова вошли во все школьные программы и хрестоматии. Но их простота – кажущаяся, лишь медленное внимательное чтение и сопоставление этих немудреных и забавных, на первый взгляд, историй позволяют ощутить их скрытую глубину и тревожную правду.
Вот перед нами самый знаменитый чеховский рассказ – «Человек в футляре» (1898), напечатанный в либеральном журнале «Русская мысль». Имя его «героя», учителя греческого языка Беликова, сразу стало нарицательным и остается таковым поныне, а его трусоватая присказка с оглядкой «Как бы чего не вышло» стала народной поговоркой. Замечательна его характеристика через вещи и обстановку – все у Беликова было в футляре, от ножичка до гроба, который стал идеальным, надежным футляром для вечно испуганного учителя. Он боится солнца, ветра, дождя, начальства, коллег по работе, городских сплетен, женщин. Беликов не стар, но мы не можем даже представить его себе молодым, смелым, сильным, чем-то увлеченным. Калоши, зонтик, темные очки, пальто и фуфайка на вате даже в теплые летние дни, душная спальня в виде ящика, кровать с пологом – этот человек жил и после смерти продолжал оставаться в милом его сердцу футляре, защищавшем его от реальной жизни. И робкая мысль Беликова пряталась в футляр официальных циркуляров и запретов и другим старалась навязать эти рамки и границы.
И тут выясняется, что этот жалкий трус и фискал-доносчик – страшный тиран, он давит на других, передает им свой страх и мнительность, порождает в гимназии и городе атмосферу взаимного недоверия, слежки, наветов и сплетен. Беликов создает себе подобных, душит любую инициативу, смелую мысль, вольный поступок; поддавшихся его настойчивому нытью и запугиваниям людей постепенно опутывает тина провинциальных мелочей и фарисейских запретов. С ним вынуждено считаться и весьма ленивое, равнодушное к просвещению народа местное начальство.
Смешной учитель в калошах и с зонтиком вдруг вырастает в страшную, символическую фигуру, загоняя весь город в рамки придуманного его нездоровым разумом житейского футляра, ставшего для многих законом жизни. Это уже обычный для России тяжелый деспотизм, причем деспотизм реакционный, запретительный и уже потому неумный и садистский, хотя прозорливый насмешник Чехов своей энергичной и «идейно» жестокой Лидой Волчаниновой («Дом с мезонином», 1896) показал, что либеральный «зашоренный» деспотизм с его небогатым набором обязательных «прогрессивных» идей ничем не лучше. Здесь чеховский юмор переходит в сатиру большой силы, глубины и правды художественного обобщения, очерчивая не только тип, характер, но и общественное явление.
Чехов устраивает своему герою традиционное для русской литературы испытание – встречу с женщиной, молодой, веселой, шумной и прямодушной Варенькой, и патологически робкий Беликов этого «рандеву», вторжения реальной жизни, угрозы женитьбы (тут вспоминаются гоголевская «Женитьба» и Обломов) просто не выдерживает. Он умирает – от страха. Человек в футляре разоблачен. Мы вдруг увидели Беликовых вокруг нас и в нас самих и ужаснулись. Верно говорит горячий хохол Коваленко, брат Вареньки, об их гимназии: «Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке». Учитель становится скучным надзирателем, мелочным и неумным формалистом, отделен от детей и окружающей жизни частоколом нелепых, каждый год меняющихся «методик», отчетов и циркуляров. В смешной истории маленького чиновника открылась большая серьезная правда о русской жизни, «суровой, утомительной, бестолковой, не запрещенной циркулярно, но и не разрешенной вполне». И это открытие Чехова-рассказчика сделало «Человека в футляре» одним из лучших произведений отечественной и, шире, мировой литературы.
Но возникает странный, на первый взгляд, вопрос: «О чем и о ком этот чеховский рассказ?» Разве он только о Беликове, разве один маленький человек в футляре виноват во всех свинцовых мерзостях, скуке, тоске и неурядицах, описанных в чеховской прозе и пьесах? За что его бичевать? Разве Беликов не наказал себя сам, сделав свою одинокую жизнь такой скудной и жалкой, наполнив ее вечным страхом и сомнениями? Читатель смеялся над Беликовым, но потом ему становилось грустно.
Вчитайтесь в чеховский рассказ, в сцену похорон: она смешна и невыразимо печальна, жалко этого нелепого человечка в гробу, нашедшего, наконец, идеальный футляр, защитивший его от тревожащей жизни. А ведь Беликов не одними черными красками написан, он трогательно наивен, знает и любит свой греческий язык и, главное, одинок, отсюда все его уродливые черты характера. И смерть чиновника ничего не изменила в скучной жизни чеховского городка и его обитателей: «Не стало лучше». Обратите внимание на характерное чеховское выражение: коллеги похоронили угнетавшего их Беликова «с большим удовольствием», надеясь теперь пожить на свободе, без его тягостного надзора, но свобода им не нужна, жизнь их осталась прежней, скучной бесцветной, ушедшего надсмотрщика и доносчика с готовностью сменили другие «люди в футлярах».
Рассказ Чехова – о страхе. Страхе маленького слабого человека без принципов и идеалов перед тревожащей, раздражающей, пугающей его своей непредсказуемостью русской жизнью. Человек в футляре хочет спрятаться от беспокойной жизни. А для этого надо загнать в духовный футляр всех окружающих. То есть писатель возвращается к вечной русской теме Обломова, но решает ее по-своему. Все эти запреты, доносы, циркуляры и футляры защищали робкого и бездеятельного Беликова от внешних влияний. А ведь «беликовщина» - принцип жизни и политики крупных деятелей и целых политических эпох, например, знаменитого и всесильного обер-прокурора Святейшего синода К.П.Победоносцева, человека умнейшего и образованного, но боявшегося русской непредсказуемой жизни и давившего ее мелочными запретами, наветами, цензурой, циркулярами и указами. Страной «людей в футляре» была насквозь формальная николаевская Россия, такой ее увидел и показал в «Мертвых душах» Гоголь. Можно вспомнить и очень неглупого министра народного просвещения С.С.Уварова, предлагавшего «подморозить» Россию лет на пятьдесят.
Потом это называлось одним словом – «реакция». Но реакция – это всегда защита, оборона, создание очередного футляра, такая пассивная политика изначально обречена на поражение. Русский деспотизм – это политическая обломовщина, национальная болезнь «страны рабов, страны господ» (Лермонтов), он портит характеры и судьбы, делает несчастными тех и других. Не надо бояться жизни и давить любое инакомыслие и инициативу, надо полноценно жить самим и давать жить другим – вот что хотел сказать Чехов своим смешным и грустным рассказом «Человек в футляре».
Рассказ «Крыжовник» (1898) посвящен русской мечте. В стране, где природа так сурова, а жизнь населения так неярка, тяжела и грустна, у человека вся его затаенная надежда на лучшее уходит в мечту. Какова жизнь, каков человек – такова и мечта. И потому чеховский рассказ начинается с русского пейзажа, картины бесконечных просторов – поля, луга, усадьбы, река, холмы, а за ними железная дорога и город. И чеховские персонажи «были проникнуты любовью к этому полю, и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна». Но потом пошел сильный дождь: «Было сыро, грязно, неуютно, и вид у плеса был холодный, злой». И речь заходит о тоске, которая порождает мечту.
У бедного, всего и всех боявшегося чиновника из казенной палаты, родившегося и выросшего в своем имении, мечтой стала мысль о покупке маленькой усадьбы на берегу реки или озера, где он будет есть собственные вкусные щи, разведет сад с дорожками и цветами, и обязательно с крыжовником. Чиновник несколько десятилетий страшно жадничал, экономил, женился по расчету на старой некрасивой вдове с деньгами. Странная мечта и жажда денег сделали его чудаком, а нелюбимую жену будущий помещик своей скупостью и бездушием свел в могилу. Наконец, чиновник купил желанное имение, посадил двадцать (!) кустов крыжовника и зажил помещиком. Мечта сбылась. Счастье наступило. Но в чеховском рассказе говорится: «К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное».
Трусливый чиновник, «человек в футляре» стал самодовольным барином и даже внешне немного походил на свинью: «Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое». Он уверенно произносил важные «гоголевские» фразы типа «Я знаю народ… Меня народ любит» и т.п. И с огромным удовольствием и торжеством ел крыжовник, кислый, жесткий – но свой! И даже ночью вставал и подходил к тарелке с ягодами. Он был до слез счастлив, доволен собой, своей усадьбой и своей судьбой. Мечта и счастье его так же нелепы, как его странная фамилия – Чимша-Гималайский.
А вокруг продолжалась прежняя жизнь: «Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье… Мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами».
И мечта, и ее воплощение, и само счастье чиновника мелки, самодовольны и уродливы в силу несовершенства общества и человека. И это низведение волшебной романтической мечты, чаемого счастья до грядок и кустов своего личного огорода особенно потрясает на фоне являющихся в начале чеховского рассказа картин русской природы, бескрайних просторов великой страны. Воплотив свою мечту в жизнь, человек стал не лучше, а хуже, он чудовищно глух, равнодушен к чужому несчастью, болезням, страданиям, нищете, ему достаточно есть, давясь, кислый жесткий крыжовник из своего сада. Извращено само понятие мечты и счастья. И к этому жалкому самодовольству чиновник шел десятилетиями, ждал, мечтал, обкрадывал себя и других – вместо того, чтобы просто и жадно жить, любить, страдать, творить добро. Потеряна, опошлена жизнь, загублена целая судьба, счастье слепо, мечта мелка.
И Чехов, возражая многочисленным сторонникам толстовской идеи «опрощения», говорит: «Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку… Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа». Подлинная мечта не может рождаться из неосмысленной тоски, существовать «без божества, без вдохновенья» (Пушкин), ей чужды самодовольство и бескрылый эгоизм: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть нечастные, что как бы ни был он счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других». Чехов был таким писателем «с молоточком», напоминал человеку о других людях и реальной жизни.
«Ионыч» (1898) относится к так называемым «большим», приближающимся по своим размерам и теме к повести рассказам Чехова и значительно отличается от выросших из ранних юмористических миниатюр «Человека в футляре» и «Крыжовника». Здесь сами характеры другие, они не резко и быстро очерчены, как Беликов, а глубоки, разработаны в точных красноречивых деталях, даны в развитии, иначе строится сюжет, в рассказ вмещается целая жизнь. «Ионыч» традиционно воспринимается как прямолинейная сатира, но на самом деле рассказ этот сложен в своих художественных оценках, лиричен, полон печальной философии. Отсюда ведет путь к чеховским повестям («Попрыгунья») и лирическим драмам («Три сестры»).
Это обыкновенная история, произошла она в обыкновенном губернском городе с рядовым земским врачом Дмитрием Ионовичем Старцевым. И ничего необычного в этой истории нет, а между тем сквозь нее просвечивают грусть, ощущение неудавшейся жизни, несбывшихся надежд, жалость к постепенно опустившемуся, забывшему себя прежнего, свою молодость и любовь человеку. Сатира тут мало чем может помочь и выглядит не совсем уместной. Кому и кого за все это скучное действо бичевать? Ведь жизнь не удалась не только у Ионыча, но и у всего города, у его знакомых, больных, у семьи Туркиных и его кучера Пантелеймона.
Доктор Старцев, будущий Ионыч, происходит, как и многие чеховские персонажи и их создатель, из «новых людей»: он сын дьячка (то есть священнослужителя низшего, беднейшего ранга), интеллигент в первом поколении, часть народившегося в пореформенной России и стремительно увеличивавшегося третьего сословия. Всего он должен был добиваться своим трудом, упорством и дарованием, учился на медные деньги, зарабатывал уроками, во всем себе отказывал.
Земский врач – это низшая, плохо оплачиваемая, рабочая должность в деревенской больнице, и важна чисто чеховская значимая деталь – в начале рассказа молодой доктор идет в город развлечься и за покупками пешком, у него нет еще лошадей. А повседневный труд его тяжел, и некогда даже прочесть новые книги и статьи по медицине. Старцев – единственный врач в своем округе, кроме него в маленькой бедной больнице только фельдшер да санитары, его все время вызывают к больным, он должен делать сам все операции. Но он идет весело в город за счастьем и культурой, поет романсы, он молод и полон надежд, ему кажется, что будущее принадлежит таким, как он, интеллигентным и честным труженикам.
В городе доктора ожидала встреча со всем известной талантливой семьей дворян Туркиных. Это богатые помещики, но в своей усадьбе они не живут, а держат в городском своем доме что-то вроде культурного местного салона. Так что они уже интеллигенция. Все Туркины обладают разнообразными, друг друга дополняющими талантами. Отец – душа общества, штатный городской остроумец и оратор. Мать усердно пишет большие романы. Дочь красива и энергично играет на рояле. Здесь молодой доктор Старцев и хочет обрести культурную опору, интеллигентную среду и даже любовь. Как сельский врач, он очень рассчитывает на город как культурный центр, на местную интеллигенцию, на клуб, библиотеку, концерты, гастроли театров.
Всем этим надеждам не суждено было сбыться. Семья Туркиных быстро выявила ограниченность, невысокий уровень своих знаменитых талантов, что косвенно свидетельствовало об общем необратимом упадке дворянской культуры (важная для Чехова мысль). Старший Туркин всю жизнь шутил однообразно, неглубоко и плоско, повторяя штампы дешевых юмористических изданий. Нелепые романы его жены о небывалой красивой любви молодой графини и странствующего художника ничего общего с русской реальностью не имели и неизменно начинались с бездарной шаблонной фразы «Мороз крепчал…».
Сложнее дело обстояло с их развитой дочерью Катей, милой пианисткой, в которую доктор Старцев, конечно же, влюбился. Часто говорят, что если бы доктор женился на ней, он не стал бы толстым жадным Ионычем. Надо внимательнее читать чеховский текст: описание тяжелой и невыразительной игры Кати на фортепьяно, из которого ясна полная ее музыкальная бездарность, ее сухие, бездушные ответы на жаркие любовные признания доктора, ее вера в свой музыкальный талант и будущую карьеру знаменитой пианистки, ее неумный, в стиле отцовского плоского остроумия розыгрыш Старцева с ночным свиданием на кладбище – все это говорит о заурядной, недоброй и избалованной натуре. Это была бы плохая жена для деревенского врача, и неглупый Старцев это понял и подумал: «Если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город».
Город тоже оказался обычным чеховским. О таком угрюмом, сером городе в повести Чехова «Моя жизнь» сказано: «Я не понимал, для чего и чем живут все эти шестьдесят пять тысяч людей… Во всем городе я не знал ни одного честного человека». В городскую библиотеку никто не ходил и ничего не читал, в клубе были только танцевальные вечера, сплетни, игра в карты и тяжелое ежедневное пьянство. Все попытки Старцева завести с местными жителями серьезные разговоры и дружеские отношения вызывали «тупую и злую» реакцию, недоверие и неудовольствие: «При всем том обыватели не делали ничего, решительно ничего, и не интересовались ничем, и никак нельзя было придумать, о чем говорить с ними». И доктор замкнулся в себе, перестал вести с ними серьезные разговоры и ходить в гости, больше смотрел в тарелку, не спеша пил в клубе дорогое французское вино, играл в карты и полюбил считать и отвозить в банк полученные от пациентов деньги. Он разбогател, купил пару, а потом и тройку лошадей, стал приобретать дома и превратился в толстого жадного равнодушного Ионыча. И вот тогда все в городе стали доктора уважать и побаиваться.
Эту обыкновенную житейскую историю с печальным концом часто воспринимали как сатиру на Ионыча, как перерождение хорошего интеллигентного человека под растлевающим влиянием низкой среды. А ведь никакого «перерождения» в чеховском рассказе нет. Молодой доктор умен и образован, полон надежд, ему хочется приятной, покойной, культурной жизни, семьи, друзей, общества. Любовь его к Кате сильная и искренняя, он умеет тонко чувствовать поэзию жизни и страсти, и это показала замечательная лирическая сцена его страстных дум и тревожных волнений на кладбище, этот шедевр чеховской сдержанной поэзии. Влюбленный Старцев становится поэтом и говорит бедной душевными силами Кате: «Мне кажется, никто еще не описал верно любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство, и кто испытал его хотя раз, тот не станет передавать его на словах».
Но Катя этого трепетного чувства не достойна, сердце доктора перестало беспокойно биться, в душе потух огонек: «И жаль было своего чувства, этой своей любви, так жаль, что, кажется, взял бы и зарыдал или изо всей силы хватил бы зонтиком по широкой спине Пантелеймона». Да и потом он не потерял прежней силы ума и наблюдательности и, слушая очередной графоманский роман Веры Иосифовны Туркиной, думал: «Бездарен не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого».
Не сбылись все надежды доктора Старцева, никто не помог ему найти свое место и верную дорогу, обманули дворянская обветшалая культура, ленивые и хитрые местные обыватели, непонятая любовь. Только ежедневный тяжелый, ответственный труд врача и получаемые за этот труд деньги остались у него, но это очень немного, хотя и дает желанную независимость (кстати, обширная частная практика и хорошие гонорары показывают, что Ионыч хороший врач). Создать красивую, интересную, интеллигентную жизнь, обрести семью и друзей-единомышленников не удалось. Потухла молодая душа, с годами отяжелело умевшее любить сердце, все затянула тина равнодушия, и ничего нельзя и не надо вернуть. О таких людях Чехов говорил: «Равнодушие – это паралич души, преждевременная смерть». Впереди лишь одиночество и старость.
Не переродился покорно доктор Старцев в «затолстевшего» Ионыча, а сознательно ушел в свою раковину, в свой футляр, скрыл ум и талант и стал жить, как все, без бесполезной борьбы и громких протестов. В глубине же души он по-прежнему ненавидел и презирал всех этих ленивых ничтожных людей, житейскую тину их мещанского бытия, обидчивые горожане чувствовали это и за гордость прозвали доктора «поляк надутый». Какая же это сатира? Это трагедия, обыкновенная, повседневная русская трагедия: «Как, в сущности, нехорошо шутит над человеком мать-природа, как обидно сознавать это!»
Никакой морали, никаких поучений, указующей идеи и, тем более, осуждения Ионыча здесь нет, Чехов не сатирик, не идеолог и не учитель жизни. В его рассказе чувство неудачи, поражения развивается волнами (огонек вспыхнул, стал угасать, потом опять затеплился и, наконец, потух) и через личную судьбу доктора показывает общую картину русской жизни, выражает общее ее настроение. Здесь глубокие грусть и разочарование, крушение интеллигентских иллюзий неожиданно соединяются со скрытой в подтексте чеховского рассказа верой в человека, его лучшее будущее.
Доктор Старцев, как и вся русская интеллигенция, терпит поражение в столкновении с реальной русской жизнью и ничего не может в ней изменить, но мы видим, что это добрый, искренний, чистый человек с принципами и идеалами, умеющий чувствовать и всем желающий только добра. Да, он неудачник во всем, но назвавший его так В.В.Набоков сказал о таких людях верное надгробное слово: «Типичный чеховский герой – неудачливый защитник общечеловеческой правды, возложивший на себя бремя, которого он не мог ни вынести, ни сбросить. Все чеховские рассказы – это непрерывное спотыкание, но спотыкается в них человек, заглядевшийся на звезды… Такие люди могли мечтать, но не могли править. Они разбивали свои и чужие жизни, были глупы, слабы, суетливы, истеричны; но за всем этим у Чехова слышится: благословенна страна, сумевшая породить такой человеческий тип».
В этих людях высказана надежда автора на возрождение страны и народа, на обретение ими подлинной духовной культуры и материального благополучия. Надежда эта вовсе не отменяет неизбежной критики в адрес интеллигенции и простого люда. Чеховские произведения о народе, такие, как «Мужики», «Бабы» и «В овраге», просто страшно читать, но в повести «Моя жизнь» сказано о русском мужике: «Он верит, что главное на земле – правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость».
Поэтому когда Чехова обвиняли в пессимизме и мрачных нотках, он всегда удивлялся и говорил: ну какой же я пессимист, ведь самый любимый мой рассказ – «Студент». Он считал это свое маленькое, всего в четыре странички произведение самым отделанным, удавшимся. Рассказ «Студент» (1894) получился емким, хотя, на первый взгляд, действия в нем почти нет. Само название чеховского рассказа нарочито обманчиво, ибо студент в нем действует совсем другой – не университетский бунтарь и атеист, а слушатель духовной академии, сын дьячка, знающий и понимающий текст Священного писания. Он идет домой с охоты, и вокруг все пустынно, мрачно, холодно, дует пронизывающий ветер. Это вечная, не меняющаяся Русь-Россия: «Точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре… и при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше».
На огородах у костра студент встречается с двумя деревенскими бабами и рассказывает им евангельскую историю об отречении и страданиях Св. Петра, его горьких рыданиях. И эту древнюю притчу забитые неграмотные женщины вдруг поняли и приняли близко к сердцу, одна из них заплакала, понимая, как страдал и горько рыдал в такую же холодную ночь апостол, трижды отрекшийся от своего учителя и любивший его. Подлинные чувства не меняются, не меняется, не перерождается и сам человек, хотя он грешен и слаб. Протянулась незримая нить от холодной неустроенной России к евангельскому Иерусалиму: «Прошлое связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого… Правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле».
Вдруг эта печальная история наполняется молодым ожиданием неведомого, таинственного счастья, которое придаст, наконец, этой трудной неяркой жизни высокий смысл, сделает ее восхитительной и чудесной. Чеховские герои если и не видят свет далеко впереди, то ощущают его, знают, что надо идти к нему сквозь серые будни и ежедневные неудачи. Для Чехова тяжелая монотонная русская жизнь была вечной книгой с «открытым» финалом, он видит в этой жизни и человеке и хорошее, скорбит о прошлом, грустит, безо всякой злобы посмеивается над настоящим и с надеждой смотрит в будущее. Чеховский реализм трезвый, иногда даже жестокий, но он всегда оптимистический. И лучше всего это видно в полном веры и надежды рассказе «Студент».
ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ
В чем своеобразие Чехова-художника?
Какие жанры разрабатываются в прозе Чехова?
Почему Чехов не написал романа?
Есть ли жанровые различия между чеховскими рассказами «Человек в футляре» и «Ионыч»?
Назовите известные вам художественные фильмы, снятые по мотивам повестей и рассказов Чехова.
Какова природа и роль художественной детали в прозе Чехова?
Что такое «чеховский подтекст» в вашем понимании?
ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ
Повесть.
Рассказ.
Психологизм.
Юмор.
Комизм.
Лирическая проза.
Подтекст.
Сюжет.
Интрига.
ДОКЛАДЫ И РЕФЕРАТЫ
Приемы юмора и сатиры в рассказе Чехова «Человек в футляре».
Гоголевская сатирическая традиция в рассказе «Крыжовник».
Эволюция главного героя в рассказе «Ионыч».
Евангельская притча и ее народное понимание в рассказе «Студент».
Лирическое начало в рассказах Чехова.
Психологизм и «подтекст» у Чехова-рассказчика.
Женские образы в чеховской прозе.
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
Берковский Н.Я., Статьи о литературе. М.-Л., 1962. Глава «Чехов, повествователь и драматург».
Громов М.П., Чехов. М., 1993.
Набоков В.В., Лекции по русской литературе. Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. М., 2001.
Рынкевич В.П., Путешествие к дому с мезонином. М., 1990.
Скафтымов А.П., Нравственные искания русских писателей. М., 1972. Главы о Чехове.
А.П.Чехов: pro et contra. Творчество А.П.Чехова в русской мысли конца XIX – начала XX века (1887-1914). СПб., 2002.